Александр Сушков родился 19 мая 1960 года. Образование — Belarusian State University of Culture and Arts; киношкола Александра Ефремова.
Написал сценарии к кинофильмам «Кукла», «Измена» (сценарист, режиссер), «Пятая власть», «Памяти Кима, или пророк в отечестве». Соавтор сборника «Ким. Великий прохожий. Вероятные истории». Публиковался в журналах и газетах «Хроника», «Белорусская деловая газета», «Комсомольская правда», «Во славу Родины», «Дорожный патруль», «Экспресс-контакт», «Гастроном», «Мобильное обозрение», «Мужской клуб», «Асоба i час», «Евростиль», «Нигель», «Такая жизнь», «Кстати», «pARTisan», электронных изданиях «ET CETERA», «Вчерашняя газета» и других.
ОФИЦЕРЫ
Офицеров жалко. Морских — вдвойне. А вот матросы материал бросовый. Их легче списать, чем патроны после «Стой! Кто идёт?!»
Не успели прибыть с Красной Горки на Васильевский остров в Дерябинские казармы, как нас тут же отправили отмывать секретную комнату на четвертом этаже учебного корпуса.
Аппаратура расстреляна, окна высажены.
Ветер гуляет — шторы паруса.
Всё обрызгано кровью, как из брандспойта.
А в потолке кусок черепа с шевелящимися волосами. Матросик всадил себе в рот из автомата.
Не сдюжил. Ждём проверку из Москвы. Соскребаем. Скорбим.
Осмысливаем.
Что ты слышишь на первом построении, одетый в ни разу не стиранную мешковатую синюю робу? Ты слышишь циничную фразу, обращенную лично к тебе и к каждому в строю: «Все умные остались на гражданке!»
Теперь ты — карась, мелкая рыба.
И вот камбузный наряд. Слой жира на полу. Три ванны картошки на шестерых. Три с половиной тысячи мисок, три с половиной тысячи ложек, три с половиной тысячи пищевых отходов и 350 бачков с объедками — в морду, если не увернёшься.
Ленинградское летнее утро. Оно всегда особенное.
Красным кирпичом написал на унитазе «СЛАВА КПСС».
В открытом окне строящийся ТАКР (тяжелый атомный крейсер) «Киров» терракотового цвета.
Запах сирени, позолота Исаакия и молодой голос «лето, ах лето, лето звездное звонче пой».
Нет, Алла — выше птиц мы отсюда не взлетим и не взглянем с голубой высоты. Мы камнем уйдём под воду.
Не проходит и девяти месяцев…
Калев Таэлма и, извините, я — доказываем, что не все умные там!
Есть и здесь парочка.
Разобраться с универсальным законом материалистической диалектики — единство и борьба противоположностей, нам помог легендарный интендант в/ч 60091, мичман Гневышев.
Дай ему Бог здоровья, а нам — что останется.
Сразу должно быть понятно — на ПЛ нет иллюминаторов и официанток.
Представьте, во втором отсеке на верхней палубе две девушки — белый верх, черный низ, разрез на левом бедре или где там, гюйс мысиком, как мы любим, и «что будем заказывать?» Нас же 157 человек (двадцать приписных) — матросов, мичманов, офицеров. Старпом за троих. Кэп не в счет — он по «шилу». По спирту Папа.
И потом на всплытии — бортовая и килевая качка восьмеркой — это когда заглатываешь до жопы (другого слова не нашлось) тройник с блесной, и тут же из тебя вырывают желудок вместе с пищеводом. А еще им надо где—то мыться и уединиться — нет. Девочек нет.
Здесь радиационная зона вместо зоны бикини.
Мичманы и матросы питаются на баках в носу и корме.
Офицеры — в кают—компании. Ножи, вилочки. Нержавейка, фарфор. Кто их кормит? Если бы не было нас с Таэлмой — то никто. Они бы умерли еще на берегу. Голодный командир ПЛ Сорокин или Папа, так и говорит очередному вестовому:
— Ты, что, бля*ь, принес, уё*ище?! Почему всё холодное, придурок?! Где нормальные гарсоны? Таэлма и этот, блядь, радист!
«Этот, бля*ь, радист» — я. Приятно, что помнит. Вот нас и снимают с вахты постоянно, кормить этих прожорливых бакланов.
Папа, чтобы узнать, кто ему нужен из лейтенантов, вызывает всех: «Приведите мне этого с ГЭУ (главная энергетическая установка). Как его?! Зовите, бля*ь, всех отовсюду!
Мы с Таэлмой знаем и высших и низших офицеров как облупленных. Лейтенанты — худшее сословие — голодны, ебливы, заносчивы, ленивы.
На берегу проверочный день у вестовых — воскресенье. Справился — молодец. Нет — пиз**ц. Продуктов выдают на тридцать человек. Приходит пятьдесят. Лишние двадцать — лейтенанты.
И вот мичман Гневышев, дай ему Бог здоровья, а нам, что останется.
С улыбчивым прищуром:
— Калев, Санёк, да, что вы с ними ругаетесь? Придумайте, что—нибудь.
— Что?! — В два голоса.
— Что — ни — будь.
Задумались мы с Калевом и выбрали самое скандальное существо среди офицеров экипажа.
Лейтенанта—торпедиста молдавского происхождения. С украинской фамилией Грищенко и с усами, про которые на флоте задается справедливый вопрос: «Это, что ещё за пи**у ты развёл под носом?».
Тренироваться начали, безотлагательно, на базе, в кают—компании на ПКЗ…
ОТРАЖЕНИЕ СВЕТА
Лена, я очень хорошо помню зимы 1967, 1968, 1969 годов на Сахалине недалеко от Южно-Сахалинска в поселке Сокол, который до 1945 года принадлежал японскому губернаторству Карафуто и назывался
Отани (яп. 大谷). Вероятно, по этой причине там был аэродром, куда мой папа ходил на работу полетать на Миг-17.
Это были очень снежные годы на острове. Поэтому тем, кто жил на втором или третьем этаже, например, легче было выбраться из дома чем нам.
Все могло поменяться за один ноябрьский или декабрьский день, а чаще ночь. Обложные ливни вдруг сменялись пургой и снегопадом. Вся вода мира в виде снега падала на остров. Пурга качалась не над Диксоном, а над Соколом. Вместо восхода солнца и привычного пейзажа — огород, сарай — плотная загадочная синева, давящая на окно и полумрак в комнате. Кроме неудобств вылазить через форточку и разгребать снег клепаной дюралюминивой лопатой, это доставляло огромную радость детям, потому что по радио и ТВ сообщали, что в школу можно не идти до марта. Тогда все и начиналось: мы крутили сальто с крыши сарая в снег. Я несколько раз за сезон втыкался в него головой, поэтому испытал только что сложность с написанием слова «дюралюминивая» все хотелось вставить букву «е». А вот слова «интеллигент» и «администратор» плотно утрамбовались вместе со снегом.
И вот лечу я однажды с крыши сарая в пальтишке, застегнутом на верхнюю пуговицу на манер бурки Чапая, в голове у меня песня: «Моряк вразвалочку сошел на берег / Как будто он открыл пятьсот америк». Героически себя ощущаю в полете. Если не как Юрий Гагарин, то как Герман Титов. Солнце и снег каруселью. Жаль без шашки лечу. И так в очередной раз уделался в снег, что подумал дело к скрипочке — голова-то у меня вот так!
Стал пробираться домой через забор. Выбрал из штакетника кол покрепче да повыше. Прыгнул и повис, как стрелок-радист на ремнях. Эта палка — под хлястик и за воротник. Жизнь моя была кончена, потому что позор несмываемый. Первым вышел отец — грубая военщина. Потом мать — черствая женщина. Потом описалась собака Малыш, катаясь по желтому снегу. Так им было смешно — низкие люди и мелкие животные! Но они не дождались моих слез (потому что я плакал на полчаса раньше). Только замерзшая сопля на воротнике — и все! А я? Я любовался природой. Снежный наст искрился, как бриллианты в царской короне. Должно быть, снежных кристаллов столько же, сколько звезд над головой, промелькнул у меня в голове кантовский императив. Снимать меня никто не спешил, потому что воспитательница детского сада хохотала (теперь она мне не мать), капитан пошел за соседом майором (теперь он мне не отец). А я впал в поэтическую медитацию, повиснув на осиновом колу. И меня до боли обожгла жалость: этих людей когда-то не станет. Исчезнет и собака. Не будет и меня. Останется только этот снег и отражение света.
АЛЬКОР
А мы любим поделиться снами с вами.
— Тебе что—то приснилось?
— Ничего особенного — меня только что током убило. Потом одряхлевший папа спросил одним видящим глазом, где продление казачьего рода? Я и проснулся.
— А мне такая прелесть — я на горных лыжах катаюсь в тюрьме.
— Так-так.
— В конце, мы отбились от немецких карателей и дедушка из Америки нашелся. Зовет к себе.
— Давай поищем деда в мировой сети. Какого он года?
— 1907-го.
— А, ну тогда ещё успеем в Массачюсетес.
Датчанина мучит вопрос последнего сна, а меня будоражит первый. Не буду рассказывать целиком — не принято. Но…
Вот в чём разгадка: это было невыразимое купание в восторге звёздной ночи. От притяжения к Земле осыпалась алмазная пыль с бесплотных крыльев. Полетел из космоса вниз. Потом берёза, по которой спустился и воплотился.
Детский сад, семь лет — привет.
До школы я всё ещё многое видел и там и здесь, понимал и помнил. Блеск форели под сопкой в зеркальной реке и мерцанье Алькора в Большой Медведице — это одно и то же. Искры нежного солнца и снежного наста похожи.
Но те, кто нам дал имена, получают на нас все права — регулярно бить нас начали лет с пяти, потому что старший брат получал двойки…
Мы с ним попали в ту половину человечества, для которой детство — бесконечная цепь унижений и издевательств. Мама наказывала часто, но без памяти и злобы. Отец — редко, но со знанием и в сознании. Нет, пожалуй, с моих трёх лет у него это хобби — тогда «изверги» перевернули матрац на электроплитку.
От обиды, ясное дело, мы воровали клубнику и крыжовник за забором у командира военно—транспортного самолёта.
За это нас лупили ремнём даже, когда воровали не мы. Как—то мама рассекла Витьке бровь пряжкой — села и плачет. Сама ребёнок — 28 лет.
От горя и, когда надоело курить опилки в нашем сарае, Сергей, Валера и мы с Витькой начали таскать сигареты у соседа—подполковника. Тырить их совсем несложно — дядя Толя — отец Серёги и Валерки. У них мотоцикл «Урал» бежевый. И ещё ружейные капсюли. В выемку мякиш хлеба и на гвоздь. Бросаешь вниз. Ба-бах!
Результат не заставляет себя ждать.
Потом мы опрокинули китайский тазик с павлинами и вареньем — нас выгнали из дома в малиновый вечер летучих мышей.
Мальчишки метали вверх камни с крыши. На камни бросались черные мыши.
Все пошли домой — мы остались в тиши.
Там вдалеке, около аэродрома уже промаршировали «вьётся знамя полковое, командиры впереди», за стадионом проорали «когда поют солдаты — спокойно дети спят».
Какие сны: взлёт самолётов—перехватчиков на форсаже с пламенем из сопла и посадка с громким хлопком парашюта—стабилизатора. На аэродром «Буревестник» посадили DC—8, перевозивший во Вьетнам двести американских морских пехотинцев.
Папа после полётов с нервным тиком на левом глазу требует доложить «Повесть о настоящем человеке» наизусть по всей форме.
Мы после вранья и варенья выучили только до того места, где Мересьев ввалился в воронку от пятитонной авиабомбы и ежа сожрал. Медведя застрелил, но не съел. Потом пополз куда—то: «Это было вчера — что дальше?!»
А тут ещё три рубля взял с нашего телевизора (тётя Рая вернула долг маме, а я один дома). Сказал пацанам, что нашел «трёшку» в луже. Испачкал уголок для убедительности. Пошли в павильон — его же не обойти, он всюду, через него все дороги — купили коржиков и лимонада. Потом мороженого в стаканчиках.
Два рубля с мелочью пришлось выложить на стол.
Попировали.
Так закончилось моё знакомство с политэкономией капитализма.
В этот раз педагогический замысел у отца был прост и убедителен. Он позвал всех соседских родителей и всех соседских детей. Даже отличницу Таню Братищеву в пионерском галстуке, которая подтягивает по всем предметам Витьку и они играются с Муськиными котятами. Здесь даже Надя из детского сада, в которую я влюблен несмотря на то, что она в старшей группе описалась.
Отец скрипнул портупеей и, сверкнул нервным глазом, как фашист в «Судьбе человека».
Помните, солдата Соколова заставляет пить герр лагерфюрер? А тот говорит — закуски не надо и хлебает стакан за стаканом с хитрецой такой славянской.
Гер фюрер зажал мне голову между потных хромовых сапог: «Не сметь выкручиваться, гадёныш!»
Снял штаны и трусы — это обязательно. Развернул так, чтобы видели все ровесники — для этого всё и делается: «Поизворачивайся мне, выродок!» — и начал отвешивать сухие, расчётливые удары ладонью, как палкой. Надя и Таня заплакали в голос. Остальные — беззвучно по стойке смирно.
Первый удар — навсегда опозорен!
Второй — проклятая вонь гуталина и пота! Я хотел прокусить ему сапог молочными зубами.
Третий — я никогда не буду иметь детей! Никогда!
Четвёртый — родители, будьте прокляты навсегда!
На пятом — жалко брата. Он всего боится.
Он всего боится, поэтому плохо учится. Он не плохой его запугали, поэтому он тоже меня бьёт — от страха.
Сапоги разжимаются, и я стою на полу на четвереньках, боясь посмотреть кому—нибудь в глаза…
Да — с коммерцией покончено навсегда.
Вообще мне нравились лётчики, самолёты. Куртки с запахом кожи, блеск дюрали. Их красиво хоронят с салютом. Они пикируют со взрывом в сопках или с масляным пятном в Охотском море или в Татарском проливе. Но они падают с надрывом и стоном, а отправляются вверх с грубым рокотом, будто рвут небо.
Это неправильно — так улетать. Воспарить на алмазных крыльях и плыть в бесконечность.
Вот и ответ!
Дождь моросит. Между досками прорезь для наблюдения: черный забор, свет, кресты наших окон дрожат через слёзы. Клубника, деньги, китайский тазик с павлинами.
Не буду больше взрывать капсюля. Верёвка готова. Ржавый гвоздь. Петля.
Просунул в неё голову.
Вдруг что-то закопошилось и замяукало; вверху два изумруда и мурлыканье — Муська.
Мы обнялись, и я заново рассказал ей свои сны о законченной детской жизни и тысячах мук присущих во взрослой душе.
А кошка мне напомнила о блеске форели в звёздной реке.
И, что там, далеко—далеко в созвездии Большой Медведицы, мерцает моя маленькая звёздочка — Алькор.
ВСЕ В САД
Пока занимался смородиной.
Прозевал абрикос — увидел листья в ржавых дырках.
И подгнившие плоды.
Куда девалась моя воспетая в городских легендах сдержанность и врожденная интеллигентность.
Думал, порубаю весь сад, как Лопахин.
А соседский — заломаю!
Лично ему, абрикосу, выкрикивал: «Тебе пиз**ц! Попробуй мне заразить другие деревья! Тебе пиз**ц!». — И толкал его и хватал за грудки, как шпана за гаражами.
А вот с яблоней в прошлом году говорил по-есенински: «Ну, что, бл**ь, будем прощаться?» — О! Как она заплодоносила!
А груши? Что им не растется?! Только успеваю их выдергивать! И втыкать!
Втыкать!
И выдергивать!
Они заражаются от лесного можжевельника, каким-то, падла, вирусом.
На даче — нормально. Дома — никак!
По методу борьбы с земляничной нематодой — сжечь к ебеням!
И красного петуха в дом!
И голову посыпать пеплом…
Как меня всё за**ало!..
Но остыл — вот, что значит воля и цельность натуры.
Открыл холодильник.
Достал 200 г:
запотевшей охлажденной, перебродившей на собственных винных дрожжах, дважды выпаренной (голова — хвост — долой) смородины! Можно было добавить тархун или корень калгана.
Но нет — прозрачная.
Да, там были желтые помидорчики в легком рассоле с чесночными зубчиками. На лимонке, не на уксусе! Это важно.
Мягкие булочки с кунжутом. На белой квадратной тарелочке. Захотелось на белой.
Рыбные котлетки. Вот, что-то взбрело. Взял банальную салаку. Я не говорю — чавычу или нерку. Отварил. Разобрал. Батон, яйцо, лучок, специи. Все перемешал.
Да — обжарил.
Рыбные котлетки должны быть заостренные.
Подавал нынче вместе с молодой картошечкой (во дворе она дошла, аккуратненькая такая, одна в одну) заправленной деревенским сливочным маслом и домашним укропчиком.
Еще руколу дергаю, там по ходу и салат.
Картошка слегка дымит! Мы же понимаем — не дети.
И сварил летний супчик:
Только рис вниз — так нежнее. Спаржа, кольраби, даже кабачок. Молодая (с пальчик) морковочка — не резал — так красивее.
Без вегеты — никуда.
Перец молотый. Да, в этот раз красный помидор.
Сочетание цветов должно быть в любом блюде, иначе вы много не понимаете.
Основа — это курочка.
Вынимаем из бульона. Удаляем косточки, размельчаем и снова забрасываем.
В конце, за две минуты до готовности — пару зубчиков молодого чеснока.
Не повредит.
И подаем, заправив сметанкой. Магазинной — но не беда.
Рюмки обязательно заморожены.
Я, между прочим, кстати, (произносится «мечем кстати» с дорогой сигаретой в руке) бокалы пивные тоже замораживаю.
На них иней.
Пьешь из высокого — Wernesgrüner, австрийского с оловянным черненым подстаканником — Gösser Märzen, или из чешского с глазурью — Velkopopovicky Kozel.
Это под настроение.
Или, вот у меня есть израильский זהב הוא ישן.
Люблю, когда солнце пронизывает янтарь напитка, а белая пена и живые пузырьки под ней, как багет, совпавший с картиной, завершают образ.
Небо должно быть чистым и глубоким.
Погода — безветренная. Бархатная.
Свет контровой.
Одежда легкая, не стесняющая движений.
Двигаться не надо.
Сочетание и контрапункт цветов, разница температур создадут музыку в вашей душе.
Первые три достойных глотка, прохладного, слегка горьковатого солодового напитка избавляют от ностальгии бесконечности.
Да нет — не глотки это, а полнозвучные завораживающие риффы — и вот он напиток вызывающий резонанс светлых энергий в вашем чутком сердце.
Расслабьтесь — пива хватает. Я принесу и сменю бокалы.
Мы обычно садимся под виноградником Leon Millot. Сейчас подумываю о Pinot Noir. Вполне их можно купажировать.
И я всегда хотел скамейки чугунного литья. Брус покрасил палисандром в честь романа Саши Соколова «Палисандрия».
Может быть — фонтанчик непошлый.
Мне не хватает ее звука.
Спокойного, ровного медитативного журчания.
Хочу выполировать черный оникс, с продольными белыми линиями, над которым будет подрагивать небольшой бугорок — обтекая минерал, она скатывается, возвращаясь к китайским золотым рыбкам.
Хвосты плавны, тела достойны
в круговороте солнца и воды.
рыбы, узрившие Будду в пруду…
И будто бы слышаться голоса всех времен, — прежних и которые будут.
Намекая душе — была и буду.
Да, и не повторяйте моих ошибок — обедать нужно вовремя.
Прошу к столу.
Галку обнаружил в огороде в темноте наощупь. В 23:10 дергала сорняки в районе бахчевых культур.
Трудно дается счастье!
ИМЕНЬЕ СИЛОНКИНЫХ
Слабину дала сестра по залёту и низко пала.
То ей цыган из Колодищ — Майкл Джексон.
То урка из Новосадов — Томас Андерс.
То, мент Вася — под дверью очарован ее красотой.
Остановилась на хрящеватом рубщике мяса:
Дитер Болен, он же — Андрэйка.
Почуяв скорую наживу и жизнь безбедную при помощи ураганных родов, появился на свет еще один Андруша.
Так прибились к нам нешляхецкие полячики из микрорайона спившихся таксистов.
Шурин начал подкупать наш старинный казачий род сервелатом и прямой мышцей свиньи в морозильнике. И в край запутал, сообщив, что интересуется нашей жилплощадью. Причем всей.
А потом стал сестру подмолаживать — это было слишком. Тут же пройдоха стал нашим бывшим родственником, а сестрица уехала налаживать личную жизнь сомнительной профессией.
Сынишка ее при нас понятно, с синдромом: «Непреодолимая тяга всех обштопывать (возможен вариант ненормированной лексики)».
Штопаный Гвидон стал расти не по дням, а по часам — вместо пинеточек — Adidas сорок шестого размера.
Не скажешь, что ребенку всего двадцать девять пока не услышишь обкуренного с кровати: «Бабуфка, постирай мои белые кроссовки», — и ножками сучит.
Или с украденной мобилы, почему-то раздетый до трусов и с фингалом: «Дедуфка, дай ефе денег на обучение банковскому делу».
И дедушка дал!
Тут и наставление старейшины рода, и приказ по войску, и закавыка!
Вызывает Алексей Иванович и отца, и сына, и святого духа на утреннюю поверку в обоссаную кошкой Манькой и облёжанную старым псом Марсиком однушку на Алтайской.
И такое слово держит казачье:
— Ну что, сынки, помогли вам ваши ляхи? Не так вы живете! Да и не там! Серебрянка что? Что столица? Климат этот болотный… Дальше разглаживания пробитых талонов утюгом у вас бизнес не пошел. На Дон привольный надо ехать. Там шелуху семечки в чернозем сплюнул — подсолнечник до горизонта! В диком поле обгрызенным початком подтерся — кукуруза в рост! Молочка парного покушал — весь стронций из щитовидки долой.
А воздух? Воздух, какой полынный с запахом арбуза!
Дал дед креста основательного на Богородицу Казанскую. Не беда, что не троеперстием, а рюмкой залапанной. Матушка деду все прощает — к себе не зовет.
Алексей Иванович так и говорит: «На первом месте Дева Мария, потом мать Тереза. А на третьем? Так точно — на третьем — баба Настя».
Тут спорить или задумываться не нужно. Просто запомнить.
— А где жить нам, — заволновались полячики.
— В родовом имении Силонкиных жить будем! — Рубанул дед. — Кумекайте, ляхи!
Андреи осклабились и смикители. Клофелин, что для деда припасли — занесем бабе на Пасху.
Сказано — сделано.
Укачали полячиков столбовые версты.
Видят Андреи:
просторный господский дом с колоннами в стиле позднего ампира. Над средней его частью возвышается мезонин с балконом.
А выше купол с флагштоком, на котором знамя с гербом: на щите, в голубом поле, изображена выходящая из облака рука, в латы облеченная, со шпагою, вверх поднятой. В нижней части, в золотом поле, красное сердце, пронзенное стрелой.
Сверху дворянский коронованный шлем нахлобучен. Нашлемник, как положено — с тремя перьями страусовыми.
А на дворе, на дворе… суета — девки с косами в сарафанах, вперемешку с борзыми и приказчиками — радость-то какая — оба хозяина приехали.
Всего-то земли пятьсот десятин владельческих вниз до самого Дона. А там, где аллеи липовые переходят в дубравы прохладные — каскад прудов рукотворных. Фонтаны затейливые.
В одном пруду Андрэйка чай пьет вприкуску с сахаром. Пред ним поднос серебряный с сервизом китайским.
На берегу самовар латунный сапогом раздувают.
Рядом крестьянин с босой головой невесту свою привел барину для первой ночи. Стоит репу чешет — к старому или молодому подложат?
В другом пруду Андруша мадерой балуется.
Вкруг него лебеди белые. А из камышей хор казачий ухо услаждает: «Богатырь ты будешь с виду и казак душой…»
Не успели полячики колыбельную дослушать — станция Лиски. На выход.
Для меня загадки в родовом имении нет — домик, где яр на Гагарина. Маленький, ближе к захудалому с закрытыми ставнями на крючок.
У бабы Насти пенсия — семь рублей. За свет — полтора рубля в год набегает, если внуки приедут на лето черно-белый телевизор смотреть.
Всю жизнь одна.
Развлечений — церковь, да наливочка с розовощекой бабой Марфой, соседкой через забор:
— Урхуткя, подь сюды! А что в церкви покойничек-то красиво лежал? А как отпевали? Во что одет-то? А батюшка был пьяный? Вот сатана! — Это у них вместо дискотеки.
И снова работа в три погибели, да молитва — иначе не выжить.
Отец со своим братом летнюю кухню при мне строил, да новый сортир во дворе. Я подсоблял даже.
Вот радость была-то для всех.
А сейчас радости нет.
Алексей Иванович с полячиками ночью приехал. А в доме сестра его полоумная, дочка, с мужем. Детей у них нет, поэтому Витек вечно пьяный жену винит. Ссоры, да драки. А тут объединились. Убирайтесь, говорят, подобру-поздорову восвояси пока милицию не вызвали.
И вызвали:
— Что же Вы, Алексей Иванович, нарушаете? У Вас паспорт другой страны. И прописаны Вы не здесь, а в Минске. Какое еще родовое имение Силонкиных? Вы закон обязаны соблюдать, а не традицию.
Эх, посмотреть бы на лицо Андреев в тот момент.
Вернулся Алексей Иванович из станицы в столицу несолоно хлебавши.
Открыл дверь конурки своей. А в ногах:
Старый пес Марсик и Манька зассыха, уставились на деда, не мигая! Неужто вернулся кормилец благословенный! Засуетилось зверье — на стол накрывают. Манька чарку достает.
Деду и то радость — есть с кем пообщаться по-человечески.
А сверху с икон бабушкиных — свет и умиление.
Святое семейство.
ЛОПАРСКАЯ КРОВЬ
Семья — сага.
Суд — эпизод.
Жили—были папа с мамою тридцать три года. И не сошлась характерами по результату.
«Эта женщина пытается развалить семью офицера». — После патетики развод.
Так мы стали янычарами.
А ведь начиналось все невинно.
Едет мама в Нафталан. Что тут такого? Потом опять. И снова. У нее, что-то с ногами.
Возвращается, а вслед за ней: «Лублу, Махмуд» без точки.
— Ха-ха-ха! — (греч. ἄσβεστος γέλος) дала мама античности, когда вскрылось. Собрала всех осмысленных домочадцев на кухне.
Телеграмма на столе.
И вот она характеристика:
— Дети, ваш отец долб**б!
Только ему (долбо**у) это не понятно: Махмудовы, с которыми ваша мама подружилась на лечении, волновались, как она доберется. А Махмуд — это для экономии букв! Так дешевле на почте. Вот посмотрите — на фото семейство Махмудовых. Маме скрывать нечего!
У кромки солнечной воды стоит Адамовна в волосатой охапке, Махмуда на меху. А его семья (мама тычет в примерно тридцать человек славянского типа на заднем плане, не считая женщин и детей с мячиками, утятами и брызгами) — вот. Точно — оно. Семейство.
В-о-о-о-н — его жена Дурдана поплыла в шляпе и очках, схватилась за буй!
Крыть было нечем.
В этот раз нечем.
Отец исчезал. Отец появлялся. Язва, сигареты, следствие.
Когда он в дом принес амазонит, кварцит и лопарскую кровь обыкновенную из Апатитов — пришла развязка.
— Вот! Вот это письмо — дети!
Вашему отцу, достойному человеку, передала его сама Дурдана, порядочная женщина, проживающая с эти подонком Махмудом на восточном берегу озера Имандра у подножья Хибинских гор.
Начал читать что—то там про ноги и поцелуи внутренней части бедра.
Обличал ее, как Георгий Димитров фашистов за поджог Рейхстага, тряся высоко над головой махмудовыми чувствами.
А дальше?
Дальше алеаторика и победа страсти над логикой.
Мама, изогнувшись кошкой, с криком «и—й—и—и—и—и!» совершила самый высокий прыжок за свою жизнь.
Она пальцами протолкнула Махмудовы чувства в рот и проглотила позор с честью и достоинством.
Перед этим пришлось укусить обвинителя. Он ведь спасал логику доказательств.
Тщетно — не осталось ни кусочка от обличительного письма, выкраденного порядочной Дурданой у неверного Махмуда.
Кто мог повторить немую сцену Гоголя? Вот она.
И эта растерянность, несвойственная офицеру на параде. И этот детский взгляд, когда у тебя отобрали игрушку…
Вот он папа — девятилетний мальчик, прошедший голод и войну под Воронежем.
Сидит на замерзшем трупе румынского солдата. Достал у него из кармана кукурузный початок и пытается разгрызть. Немцы вяло постреливают с противоположного берега Дона.
Мама — превратилась в семилетнюю девочку, выжившую в лагере и попавшую в американскую оккупационную зону.
Вот она с опаской глядит на красивую Татьяну, которую только что застрелил черный американский офицер за отказ в близости. Ветер треплет ее белые волосы. Приказано девушку не хоронить трое суток, чтобы женщины и девочки сделали вывод…
Кто им всем судья?
Зрелость — это когда ты уже побывал Вронскими, Карениным, лошадью Фру—Фру с переломанным хребтом и даже машинистом паровоза.
Жизнь — эпизод с точкой.
Любовь — телеграмма в вечность.
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
Шхеры — сопки — холод.
Моряки в Полярную ночь под солнечным ветром источают сияние.
Черные промасленные пилотки, ватники с номерами по пятому сроку — это мы, Господи! Излучаем — α, β, γ.
Железо — свинцовая вода — скандальные бакланы — стратегические планы.
В солнечный Заполярный день оживают камни. У них шерстка с подпалиной.
Крысы движутся к эстакаде с мусором, а мы гуськом к стылому пирсу.
О подводных лодках написано много. Сказано — всё.
Но не мной.
Море — вахты, вахты, вахты.
Фареро—Исландский рубеж. Режим — тишина.
Квакеры — здрасьте! Кто слышал Неопознанные Плавающие Объекты?
Мы слышали!
Четыре часа сна если повезёт. Радистам и гидроакустикам — по два.
Вместо разнообразных трехмесячных сновидений заставка — одуванчики на зелёной траве и цветущий яблоневый сад на углу Калиновского и Проспекта. Распад сознания, но никому не пожалуешься — у всех так. Над головой тусклый плафон, 240 метров Северной Атлантики и авианосец «Форрестол» с группой поддержки.
Командир лежит в нижнем белье на средней палубе. Пьяный в хлам и поёт «три китайца красят яйца, ой—ё—ёй». Понять можно — на нём 156 живых душ, ядерный боеприпас и миллионы кубометров океана. Распахиваем райскую дорогу — кровью по воде. Швартовался, на радостях врезался в пирс. Спасибо, Папа, что живы.
А на базе?
Кто помнит ПКЗ-31 с креном 15° в Полярном?
Мы помним!
Съеденные носки, прогрызенная роба. Адский гальюн. Суммарно весь Север от Лиинахамари до Северодвинска — военно—морской гальюн. Глаза разъедает от испарений даже в мороз.
Вот снова вскрикнул спящий морячок — крыса укусила за нос. Вразвалочку отошла на середину каюты. Сидит на задних лапах огромная, как собака. Отсюда глагол совершенного вида — «окрыситься». Кто знает, что крысы стачивают клыки о сталь прочного корпуса и кабельные трассы?
Мы знаем!
Вахтенный уронил автомат за борт — облокотился на леер — заснул, бедолага, стоя. Нырнули водолазы, а там макаронов по грудь. С войны тут Родина пришвартовала ПКЗ.
Оползень в Губе Нерпичьей — утонула береговая казарма и пару солдатиков.
Видяево называют, как столицу Уругвая — Монтовидео или Палкодром. Смена экипажей после автономок определила третье название.
Перегрузка ядерных торпед, ракет, размагничивание, дистиллят, батареи, заполнение провизионок. Хорошо если летом, а не в – 47 °C. Регенерация — воздух в банках. Кажется, нам их нужно пять тысяч пятьсот на поход. Один хер дышать нечем. Но мы дышим тем, что осталось. В турбинном + 50° C. В носовом, может быть + 8° Ракетные стрельбы, торпедные стрельбы, скоростные ходы, глубоководное погружение. И: «Автономка как женщина: если она у тебя первая, то запомнится надолго».
А в памяти слова контр-адмирала Миронова на плацу перед отправкой на Север:
— Вы не все вернётесь, — сказал Сергей Анатольевич и заплакал по—стариковски. Ах, какая красивая у него дочь в форме старшего матроса! Юная.
Прощай, Ленинград — позолота на чёрном! Вступили духовые, грянул марш, и очередные три с половиной тысячи моряков, стуча ботинками по Большому проспекту, вбили себе в головы слова, как гвозди:
Прощай, сын и брат,
Безвестный солдат.
Суров будет бой.
Не все из вас придут домой.
Но запоминается только хорошее…
